“Говно жизнь!" — было выведено обгоревшей спичкой на кафеле ванной комнаты — курилки. Эта дурацкая фраза всегда вызывала у меня улыбку брезгливого отвращения к автору, но сегодня мои вяло текущие мысли крутились именно вокруг сего изречения. Потому что все было плохо: облупленных стены, чугунные ванны со ржавыми потеками, замшелая решетка вентилятора, ведро в центре комнаты, загаженный — в бычках и спичках — пол вокруг ведра-плевательницы, рваных два диванчика.
Я сидел на корточках, курил и рассматривал свои дрожащие пальцы. Я ждал, когда наступит мое время. Рука лениво швырнула окурок в сторону ведра, упала на пол возле тапочки правой ноги, потом медленно, с неторопливой основательной жадностью паука поползла вверх, к резинке носка. Мохнатые щупальца добрались до заветной цели. Потрогали, помяли скрытую от посторонних глаз в носке серебряную бумажку — фольгу сигаретной пачки с моей жизнью. & пятью белыми лунами, пятью крохотными таблеточками. Скоро. Скоро придет мое время.
Нет, Твое Время, Великая и Ужасная “Ц”. Дрянь, разрушающая печень и мозг, ради нее мы живем, на нее молимся. “Ц” — это жизнь. Горько-сладкая дурдомовская жизнь, запрятанная за резинку моего носка на правой ноге. Жизнь на несколько часов.
Сердце забулькало, захлебываясь отравленной нейролептиками мутной кровью, в предвкушении кайфа. Но рано, рано. Если закинуться сейчас, то действие препарата кончится раньше вечернего приема лекарств, и придется пережить ломку. Поэтому надо потерпеть немножко, чуть-чуть, каких-нибудь полчасика.
Прошелестели тапочки. Это стариковской мелкой поступью мимо меня просеменил Галоперидольная Свеча — высокий, тощий, несчастный блондинистый парень, жертва гомосеков. Свеча стрельнул у меня сигаретку. Застыл, забыв затянуться. Я хлопнул его по плечу: “Кури, друг”. Скоро. Уже скоро я извлеку из фольги свою заначку, и все здесь преобразится. “А чего, собственно, ждать,— подумал я, доставая и уже разворачивая кулечек с цикутой.—Полчаса— "'ерунда?" плевать, как-нибудь перетопчемся”.
Готово! Закинулся! Я не стал разжевывать таблетки по примеру других (чтоб быстрее взяло), ведь ожидание кайфа — уже кайф. Через сорок — пятьдесят минут будет первый приход. “Ц” растворится в организме. За курением и вялыми разговорами с Галопери-дольной Свечой время прошло незаметно. И вот...
Вот оно! Во рту появился сладковатый привкус, чуть-чуть похолодели кончики пальцев (даже приятно). Но это еще не приход, это только начало. Упоительное, как свободный полет, как прыжок с вышки в хрустальную воду, как глубокий обморок души. Голый Полководец лежал на лафете. Его волосы, чуть тронутые ранней мальчишеской сединой, длинные и волнистые, запеклись на ржавом железе. Красивый и юный — дионисий, давид, аполлон и апологет,— стройный, с ласковым, немножко гомосексуальным телом, Голый Полководец был безнадежно мертв. Сведенные судорогой прекрасные чувственные полные губы были распяты последним предсмертным словом-вздохом. Это слово было — “суки!”.
- Жид пархатый крокодил наше солнце проглотил...— В курилку пулей со смещенным центром влетел Сашенька Герцман. Неутомимый нерукотворный “памятник”, главный мафиози страны, безродный космополит и нимфоман, большой поклонник Владимира Ильича Ленина и сумасшедшего полков
ника Каддафи... Сашка Герцман — шут среди шутов. Вертясь и подпрыгивая, дергая ножками в широких, прорванных на самом неприличном месте белых больничных штанах, Сашка расшугал по углам дурдомовскую братию, встал в позу Ильича на броневичке и пронзительно заорал:
- Евреи-гады Россию продали! На вырученные деньги всю колбасу скупили и схавали — не подавились! В Прибалтике жидо-масонский режим установили,нас, русских, притесняют!
- Слышь! — меня ткнул в бок бывший наркушник Серега. — Русофил наш как разошелся...
Слышь...— Серега наклонился к моему уху, зашепелявил: — Ты “Молодую гвардию” читаешь? Журнал?
- Иногда...— Мне лень было отвечать, кайф волнами подкатывал к голове и разливался по всему телу.
- Ну так вот, там у них, у “гвардейцев”, есть такой... под псевдонимом Марк Апрелий... сатирическим пером фельетоны про евреев пишет... обличает, значит, христопродавцев. Уж не наш ли это Сашка?
- Дурак ты,—я отмахнулся,—Герцман слишком умен для этого.
Но Сашенька, обладающий феноменально чутким ухом слепого музыканта, уже встрепенулся, подслушав потный шепот Сереги.
- Я! Я это! Да я за всех них пишу, если хотите знать. Да. И стихи пишу, и прозу, и критические статьи, и даже письма читателей — ветеранов войны и труда. Все я. И за “Наш современник” тоже я. работаю. И за “Память”. Это все я один, потому что я — единственный патриот нашей многострадальной матушки-Расеи, отданной на откуп жидам и коммунистам, которые, между нами русскими, тоже — жиды! Долой кока-колу и рок-н-ролл! — Сашка бросился к стене и украсил ее еще одним лозунгом “Буш, Миттеран и Горбачев — масоны!”. Потом утер рукавом пижамы вдруг засопливившийся нос, воскликнул: — Специально для вас, братья мои, русский народный танец “Фрей-лахс”!
Сунул большие пальцы рук под мышки и. сгибаясь и слегка выкидывая вперед ножки, зашелся в пляске, напевая гнусаво: “В семь сорок он приедет, в семь сорок он приедет...” Белая дрянь уже растворилась во мне, пошли по крови. Я увидел, как будто бы задымились стены нашей курилки. Включилась внутренняя подсветка, тусклые краски дурдома вдруг обрели невиданную насыщенность — белые штаны и синие куртки стали резать глаза, предметы стали более четкими, Сашкина болтовня перестали раздражать и входила в меня, словно процеженная сквозь многочисленные фильтры. Я отпихнул Серегу, забился в угол дивана, ушел в себя.
Голый Полководец, когда он еще был жив, сидел, свесив стройные атлетические ноги со ствола танка. Вокруг, как это водится, рвались снаряды и свистели пули, оставляя на белом теле Полководца кровавые царапины. Но ни одна пуля не поражала насмерть, ни одна пуля не впилась мне в грудь, не размозжила ему череп. Он сидел на стволе, молодой и прекрасный, смеялся своими пухлыми губами подростка, посылал вперед свою армию, ставшую красной от крови, на вражеские позиции, мял гусеницами танка чужое оружие и чужую плоть, кричал что-то, подбадривая своих солдат и, выбросив вперед красивую мускулистую руку, указывал направление нового удара — сокрушительного, яростного. Он был счастлив. А солдаты обожали его, слушались его, поклонялись ему. Он был для них богом, жестоким языческим богом воины. Безжалостным и великим. Он не щадил ни врагов, ни своих, ни себя. Языческий бог разрушения, слепой силы. сидел на раскаленном стволе и кричал: “Вперед! Вперед!”. Серега дергал меня за рукав, долдонил какую-то ерунду, отвлекал от важных мыслей. Но я уже был на самом пике — я плавал в вечном и бесконечном кайфе, я был очень легким, легче воздуха. Мне стало тесно замкнутое пространство нашей курилки, я хотел большего. Сейчас самое время насладиться умной книгой, а еще лучше посмотреть на что-нибудь красивое, яркое.
- Сереж, давай выкурим еще по сигарете (курить тоже приятно) да пойдем глянем ящик для идиота,— попросил я.
- Старик, на кой ляд тебе телевизор? — запротестовал Серега.—Давай посидим, поболтаем.
- Нет, нет... пойдем поглядим... Встрепенулся сидящий в позе лотоса ветеран психбольниц Дедов.
- Пойдемте, пойдемте, чуваки, видак глянем,— загундосил Дедов.
- Окстись! Откуда ж в дурке видак? Мало тебя галоперидолом кормят,— заржали мы с Серегой.
- Козлы вы, придурки, чудилы ка-щенские! — Дедов всерьез обиделся.— Человек, он что? Приемник. Но он и передатчиком работать может. Так? Направляешь мысль на антенну...
- На внутреннюю, Дедов, или на внешнюю? — Мы были заинтригованы.
- Лучше на внешнюю. Продолжаю... Направляешь свою мысль на внешнюю антенну, включаешь телевизор, и на экране появляется то, что в башке у себя нафантазировал. Только при этом за батарею центрального отопления держаться надо, чтоб заземлиться-
- А на какой канал настраивать телик? — заволновались психи.
- На какой, на какой... на свободный. .Правда, если у тебя импульс сильный, то любую телевизионную передачу перебить можно, но только не программу “Время”. Ее хрен забьешь, даже у меня не получается.
- Пошли,- коли так. Ты нам, Дедов, порнушку покажешь,—заорали вялотекущие шизики.
Мы вышли из прокуренной комнаты в коридор. Я все время поражался тому. как ловко устроено человеческое тело. Кик слаженно работают суставы, мышцы, как упруго пружинят ноги, как я здорово и 'свободно передвигаюсь, как все пригнано, притерто, смазано, сбалансировано в моем организме. Я нравился себе. Нравились мне и окружающие. А особенно врачи и медсестры.' меня просто приводили в восторг сияющая белизна их халатов, лучистость глаз и спокойная доброжелательность жестов. Наконец мы расселись вокруг телевизора, Дедов с благословения врача щелкнул тумблером. Включил. Напрягся. По экрану пошли полосы, потом возникла как бы из хаоса лысоватая голова Юбиляра. Мы все стали сосредоточенно ему внимать. Речь шла, по-видимому, о всенародном референдуме, а может быть, еще о чем. Понять было довольно сложно, тем более нам, придуркам. Юбиляр по обыкновению нудил, зудел, пустомыслил и пустословил. Через пять минут психи с негодованием уставились на Дедова.
- Хреново у тебя, сучок, башка работает. Чего ты там фантазируешь? Мы на него и без тебя почти каждый день смотрим. Ты нам баб голых показывай!
- Ребята! — взмолился проштрафившийся Дедов.—Я не виноват. Это не мои мысли. Это на телецентре, наверное, новые дополнительные передатчики поставили. Ничего поделать не могу.
Мы крутили и щелкали переключателем каналов, но все они были заняты Юбиляром. Вскоре у телевизора почти никого не осталось.
- Органчик.- Галоперидольная Свеча посмотрел мне в глаза.
- Чего? — Я не понял.
- Органчик, говорю, в телеящике,— повторил он.— Салтыкова помнишь Щедрина? - Ах, это? — Я расслабился.— Но что тут общего? Органчик-то только два слова и произносил: “не потерплю” и "разорю”, а Юбиляр вон какую речугу задвинул.
- А научно-технический прогресс на что? - ухмыльнулся Свеча.— Сейчас все на полупроводниках, на жидких кристаллах. Начинили башку всякой электроникой, вот он и ораторствует. Но ты внимательно послушай. Словарный запас у него все равно ограничен. Пять лет одно и то же... говорит, говорит, говорит, а все равно ничего нового не сказал. Так, есть незначительные вариации, но это уже, повторяю, дело современной техники.
- А почему он слова так коверкает? Ударения неправильно ставит? — не сдавался я,— Что ж ему, не могли слова правильно записать на пленку или там на лазерный диск? А? Что-то здесь не так. А может быть, это для того, чтобы на живого, настоящего человека похоже было?
- А чего ты хочешь? — удивился Свеча.— Электроника у нас говно.
- А военная промышленность? — возразил я Свече.— Для такого святого дела наверняка военную промышленность задействовали.
- Говно твоя военная промышленность. У нас подводные лодки до сих пор на педальном ходу, как в детском автомобильчике. Сидит команда и педали нажимает. Понял? Да потом, мне говорили, они в мирных целях только некондиционку используют. Вот в него какой-нибудь бракованный блок и всунули.
- Врешь! — закричал я.—Пойдем к Василию Юрьевичу, он все нам объяснит.
Василий Юрьевич, бывший программист, лежал целыми днями на койке и разговаривал с приборами. Он сразу обозвал нас дураками:
- В нем японская начинка. Но даже при всей их поразительной технологии они не могут достаточно хорошо синтезировать русскую речь. Вот поэтому Юбиляр так и говорит, с японским акцентом. Но я вам точно говорю — через несколько лет они это дело исправят и будут наши лидеры говорить не хуже дикторов. А те, кто за ними присматривает, будут только кнопки нужные нажимать и блоки вовремя менять в зависимости от ситуации... Ну ладно... Некогда мне... Василий Юрьевич закрылся с головой одеялом и о чем-то зашептался с приборами. А я вдруг почувствовал, что очень устал. Ушел тихо, добрел до своей палаты, лег на коечку и положил руки на голову. Голова моя представляла. собой стеклянную сферу, внутри которой каждая на своей по-лочке лежала сверкающим серебряным кирпичиком мысль. Несеребряные поддельные кирпичики я выкинул огромным усилием воли.
Голый Полководец упал. Шальная пуля все-таки сбросила его с танка Армия его была разбита. Армия не может воевать без начальника. Голый Полководец упал лицом в снег. К нему бросились врачи — люди в белых маскхалатах, схватили его, прикрутили ремнями к орудийному лафету и осенили страшным сульфазиновым крестом — под лопатки и в ягодицу. И Голый Полководец обмяк, сник. Голова его запрокинулась, на шее обозначился острый кадык. Полководец дернулся еще пару раз и успокоился. Пока похоронная команда будет собирать урожай трупов, а санитары уносить с поля обрубки (еще живые) людей — дело рук его, он будет лежать в тяжелом забытьи, мучиться от бессилия, медленно умирать. Но он может воскреснуть, если придет время “Ц”, Тогда он разорвет путы, сбросит лохмотья мертвой кожи, сядет на башню своего танка. Соберет новую армию и пойдет по стране: давя, калеча, распиная, вешая, заливая все вокруг кровью. И на него — красивого и мужественного — будут вожделенно взирать женщины в ярких одеждах и затянутые в черную кожу мужчины. По нему будут сохнуть, сходить от него с ума, ради него будут умирать. И назовут его Спасителем Отечества. Господи, убереги нас всех от Голого Полководца! Спаси от его безумия! Хватит крови! Пусть он лежит недвижим вечно там, где ему и место. Рядом со мной. На соседней койке. В сумасшедшем доме... Я очнулся, открыл глаза. Кайф уходил. Белая “Ц” все-таки устроила напоследок сюрприз — сон-явь про Голого Полководца. А ведь он действительно лежит на соседней коечке, тихий и нестрашный. Бывший лейтенант, прозванный Голым Полководцем за то, что в минуты безумия срывает с себя одежду и бегает нагишом по дурдому, раздирая себе грудь нестрижеными грязными ногтями. И тогда, на зов врача прибегают дюжие санитары, прикручивают его к койке и колют сульфазином. Голый Полководец мечется в бреду, выкрикивая какие-то невнятные команды. А потом постепенно затихает, умирает со словом “суки” на припухлых детских губах. Кайф мой прошел. Остается только покурить с Серегой, принять в назначенное время свою дозу лекарств, лечь и ждать второго прихода. Но я знаю — второго прихода не будет. Нет.
1991 г. "Собеседник"
